Последний иерофант. Роман начала века о его конце - Страница 109

109

Контуженный прокурор вместо того, чтобы в упор застрелить нападающего, теперь обхватил свое «сокровище» обеими руками, соответственно выронив дамскую «игрушку» на пол, уже скрытый водой, а дальше она и вовсе покатилась по наклонной и через распахнутую дверцу камнем канула в Фонтанку.

Опомнившись, Викентий Алексееич закричал, надрывая связки:

— Где Думанский?! Что это? Отдай!

Прокурор не желал добровольно расставаться со своим сокровищем.

— Без глупостей — баул сюда! Живо!!!

Высокопоставленный законник что-то беспрерывно вопил, но оглушенный Викентий Алексеевич, который с трудом слышал даже свой крик, мог лишь различить, что тот вопит по-немецки, и сообразить, что по-русски прокурор не понимает (или с некоторых пор перестал понимать?!). Улучив удобный момент, перелицованный адвокат кинулся на растерянного коллегу и мертвой хваткой вцепился в сундучок со своей стороны. Результат короткой борьбы был в пользу кесаревской мускулатуры. Выкинув вожделенную добычу на лед, «Кесарев» выбрался из кареты и выкарабкался из полыньи, однако увидел, что несколько неизвестно откуда взявшихся мощных ротозеев, затаив дыхание, наблюдают и, видимо, все это время наблюдали за ним сверху, как в римском цирке, облокотившись на перила.

Никто из Яхонтовой шайки не пришел ему на помощь. «Не слишком-то высоко они меня ценят…» — подумалось Викентию Алексеевичу, но он не ощутил никакой обиды: эти «друзья» поневоле были ему безразличны, если не сказать отвратительны. Он двинулся к «их» берегу, спотыкаясь, слава Богу, не слыша, как трещит под ним лед, и вздымая опечатанный сундучок над собой.

Едва он сделал несколько шагов, как за спиной раздался ужасающий треск, от которого кровь, казалось, застыла в жилах. Оглянувшись, перелицованный адвокат с ужасом увидел, как темная окованная железом махина медленно погружается под лед. Тела лошадей, служившие своего рода противовесом, плюхались рядом с ней. Мертвые, падающие с отвратительным шлепком, и живые, отчаянно ржущие, из последних сил старающиеся освободиться из своих пут, — все они медленно и неотвратимо скользили к стремительно растущей полынье. Множество все увеличивающихся трещин разбегалось от черной дыры, куда не без некоторой торжественности погружалась карета-сейф.

Внезапно оттуда раздался отчаянный умоляющий визг прокурора:

— Hilfe! Hilfe! Retten Sie mich… Ich flehe, flehe an… Oh, Mein Gott! Heilige Ewigkeit… O-o-oh! T-teufel… Medizinhilfe… ich brauche!

Почти беспорядочный набор немецких слов сменился бессмысленными восклицаниями и междометиями, в которых не оставалось уже почти ничего человеческого.

Поставив шкатулку на лед, Думанский смело нырнул в полынью. Обезумевшее создание, еще недавно бывшее обер-прокурором столицы, вцепилось в него руками и ногами, препятствуя собственному спасению. Думанскому ничего не оставалось, как оглушить его тяжелым ударом по лбу.

Обхватив бесчувственное тело прокурора, он с трудом вытащил его на лед. Непонятно что больше руководило его поступком — человеколюбие или любопытство. Встретить главного прокурора в этой ситуации было так же неестественно, как мужика в лаптях в Венской опере. Внезапно взгляд Викентия Алексеевича упал на жалкую, мокрую разжатую ладонь спасенного — глубокий отчетливый шрам синел там, где когда-то была линия жизни. «Еще один оборотень! Господи, неужто они все там такие? Где же Кесарев?! Где же этот проклятый плотокрад…»

Хладнокровно, как будто кто-то другой действовал внутри него, дергая за ниточки, как уличный кукловод марионетку, Думанский нацепил свой смит-вессон. Ни секунды не раздумывая, он выстрелил в упор прямо в лицо оборотня, поселившегося в теле прокурора. В глазах того мелькнуло недоумение, и тотчас же голова его разлетелась на множество отвратительных в своей натуралистичности осколков, склизких ошметков мозга и кровавых брызг. Но Думанский, будто во сне, продолжал нажимать и нажимать курок, пока барабан не опустел.

Наконец, взяв свою добычу под мышку, Думанский с трудом заковылял к берегу. Одежда его насквозь промокла и медленно покрывалась ледяной коркой, кровь стекала по лицу, но он шел, не чувствуя ни холода, ни боли. Его не волновало происходящее вокруг и только одна мысль сверлила мозг — бессмысленная гибель мальчика.

Оглядевшись, он понял, что все это время пребывал будто на театральной сцене. Несмотря на поздний час, остатки моста и оба берега теперь были усеяны людьми, которые живо переживали происходящее, но ничего не делали, чтобы как-то помочь. Зато откуда-то уже слышались свистки городовых.

На льду вокруг полыньи, поглотившей карету и лошадей, подобно изломанным, выброшенным на свалку куклам, с синеющими на глазах лицами лежали трупы охранников и боевиков, на которых под изорванными и задравшимися монашескими одеяниями виднелись мужские штаны и фуфайки. Непонятно откуда уже слетелась целая туча голодных ворон, которые с остервенением и оглушительным карканьем принялись клевать еще не остывшие трупы и пропитанный кровью снег. Тело мальчика, разорванное на две части, послужило окончательным штрихом в этом омерзительном кровавом натюрморте. Казалось, что это картина наступившего Апокалипсиса…

«Все эти люди… Люди?! Разве эти налетчики, эти хладнокровные убийцы в коже, этот дремучий, безжалостный Яхонт, в конце концов, — жалкий прокуроришка, разве все они не потеряли право называться людьми? Чего стоит их мерзкая жизнь, да и смерть… Но этот мальчик, Господи! За что растерзан этот мальчик?! Очередная жертва молоху… Как там у Достоевского? Никакая революция не стоит и одной капли крови ребенка! И ведь я в этом виноват — разве не я задумывал всю эту бойню?! Неважно, ради чего… Никакие приказы Яхонта не могут мне быть оправданием! Боже, какой грех, какой на мне грех! Бедный, бедный Петруша…»

109