Последний иерофант. Роман начала века о его конце - Страница 144

144

Свистунов поморщился так, словно перед ним разбили вдребезги целую груду посуды:

— Нет, нет! Пощадите мой слух! К чему столько пустых высокопарных фраз? И, ради Бога, не спрашивайте о музыке… Я, несомненно, вознесся на новый, без ложной скромности признаюсь — профетический этап своего творчества, я задумал открыть людям искусство будущего. И что же в результате? Ни восхищения, ни понимания, ни даже новых заказов! Поймите, все что было в композиторском творчестве до этого, безнадежно избито, изборождено вдоль и поперек — гармония звуков, мелодия… Так писать, как писали классики, мои учителя, как когда-то пытался писать и я, — нельзя более. Наступил иной этап, спираль истории вышла на новый виток — слушайте саму историю! Только модерн в музыке и всех прочих искусствах способен передать мистический симфонизм, полифонию эпохи.

— Хорошо прикидывается — вот уж, право, лицедей, — прошептал один из подозрительных субъектов, стоящих вдоль стен. — Можно подумать, и в самом деле музыку сочинять умеет. А вспомнить, кем до этого был, — тьфу!

— Ох как запел, самозванец! — подхватил в том же тоне другой. — Прямо альбатрос-буревестник! Новомодная система Станиславского — вжился в образ до полного растворения. Того и гляди поверишь…

Однако появление очередного гостя явно шокировало великосветское общество. Это был средних лет мужчина, крепкого телосложения, с лицом, обрамленным буйной растительностью, черной как смоль шевелюрой и столь же неуемной растительностью на лице. Вызывающе дорогой костюм, крикливо-пестрые аксессуары, унизанные драгоценными перстнями мясистые пальцы и, наконец, нескрываемые медвежьи повадки — все красноречиво свидетельствовало о том, что новоприбывший — типичный парвеню, благоденствующий представитель торгового сословия из тех, кому доступ в аристократические круги открыли деньги. Оглядев из-под руки с высоты своего гренадерского роста публику, купец безо всяких церемоний, — а было видно, что он уже успел хватить горячительного, — обратился к благородной супружеской чете, умиротворенно наблюдавшей за развлечениями молодежи — старику в мундире камергера Двора Его Императорского Величества, с муаровой Андреевской лентой через плечо, и молодящейся даме в умеренно декольтированном бархатном платье:

— Э-э-э! Господа хорошие, а не скажете ли вы мне, где здесь обретается мой задушевный друг Викентий Думанский? Он сегодня непременно должен тут быть.

Супруги отшатнулись. Камергер произнес что-то по-французски в уничтожающем тоне, дама кивнула, умножая презрение, и оба устремились в другой конец залы, подальше от возмутителя спокойствия. Последний тотчас оказался в перекрестье наставленных на него лорнетов и моноклей. Гости ждали, не учинит ли известный всей России самодур какой-нибудь скандал.

— Поди ж ты! Не нравится им Гуляев! — пожаловался купец своему случайному спутнику — подозрительному типу в видавшей виды студенческой тужурке — и громко, чтобы слышали все, добавил: — Чуют, мужиком запахло!

Грозно набычившись, Гуляев метал по сторонам злобные взгляды. Его развезло еще больше.

— Викентий Лексеич, друг бесценный, где ты? Я ж тебя уже обыскался! — завопил купчина, вот-вот готовый пустить пьяную слезу.

Наконец откуда-то из глубины зала послышалось:

— Здесь я! Жду с нетерпением! — И «сам Думанский», осклабившись в широченной улыбке, торопливой походкой направился к Гуляеву.

Тот обхватил его обеими ручищами и, не выпуская из своих богатырских объятий, пробасил:

— Обижают меня здесь, родная душа, Викентий Лексеич! Не желают знать! Уж лучше бы, как давеча, в игорный дом — тысчонку-другую выиграли бы, погуляли… Не товарищ я белой кости-то…

— Это уж не обо мне ли, гость дорогой? — удивленно произнес вышедший из-за колонны сиятельный хозяин. — Ну-ка признавайтесь: чем я вас успел обидеть?

Купец грустными глазами оглядел Мансурова с головы до ног и вздохнул:

— Не взыщи, хозяин, скучно мне в твоем доме! Вот и величать как тебя правильно, в толк никак не возьму: ведь ты и князь, и вроде граф тут же. Выходит, дважды сиятельство? Чудно! Господь наш в Троице Един, а ты что ж — един в двух лицах? Не люблю я все эти церемонии и барские манеры. Ходите тут, друг перед другом поклоны да реверансы развешиваете, а у самих на уме только барыши чужие… Или, думаете, не чует мужицкая душа? Да и неловко мне — того и гляди, кто-то скажет: не так сел Гуляев, не так встал. Не комильфо, а скандальез. Как у Александра-то Сергеевича? «Ныне дикой тунгус и самоед…» Не модерн, одно слово! Я ведь простой человек, в этом вашем заморском модерне, как свинья в апельсинах. Мне капустки квашеной подавай.

— Знаю и о вашей природной простоте, — вдвойне родовитый князь-граф двусмысленно улыбнулся. — О щедрости и о пристрастиях ваших, дражайший Иван Демидович, я тоже весьма наслышан, а поэтому прием вас ждет особенный.

Глаза Гуляева загорелись — страсть к сюрпризам и необычным развлечениям всегда жаждала в нем удовлетворения.

— Викентий Алексеевич! — произнес Мансуров-Сороков-Лестман вкрадчиво. — Поручаю почетного гостя вашей опеке, позаботьтесь о том, чтобы ему не было скучно в моем доме.

«Думанский» понимающе кивнул, оттеснил в сторону ничтожного студентишку, так и увивавшегося вокруг богатого знакомца, и, подхватив Гуляева под локоть, зашептал ему на ухо:

— Полно тебе, Иван Демидыч, мучиться! Пойдем от этих светских индюков, я тебя утешу: тут вон в соседней комнате яства и чудеса разные…

144