Последний иерофант. Роман начала века о его конце - Страница 149

149

Отразив очередной натиск стаи двуногих хищников, мощной рукой схватив адвоката за шиворот, купец потащил его к еще одной дверце, располагавшейся под самым пандусом, однако принципиальный Думанский бросился отбивать бренное тело Кесарева у нескольких ужасающих созданий, которые вцепились в него мертвой хваткой. Эти остервенелые твари уже до костей обгрызли ноги бывшего бандита и теперь с отвратительным урчанием раздирали когтями его живот, намереваясь добраться до самых внутренностей. Подлинного аристократа-правоведа от такого фантастического натурализма чуть не стошнило. Преодолев отвращение, Думанский выхватил наконец неоднажды выручавший его смит-вессон и принялся в упор палить по нападающим чересчур вольным и прожорливым каменщикам. Завывающая толпа их подалась назад, неся потери, но тут же с новым остервенением бросилась теперь уже на самого адвоката, пытаясь вцепиться в него зубами. Он отчаянно сопротивлялся, и, хотя оставшихся патронов хватило всего на девять выстрелов, все они были как в тире — прицельно точными и рвали в клочья шитые золотом виц-мундиры, а заодно и уверовавших в свою исключительность и вседозволенность «орденоносцев». Последняя пуля угодила прямо в лоб какому-то братцу-ловкачу, едва не откусившему носок лакированного штиблета Викентия Алексеевича.

Когда отважного правоведа все же удалось сбить с ног, он смог дотянуться до кесаревского тела и запустить руку в карман жандармского мундира в надежде нашарить там остаток патронов к вессону, но именно в этот момент над ним возник седовласый генерал. Думанский с горечью узнал в старике известного всей России героя Шипки, сподвижника Скобелева: «Изуверы — и его не пожалели…» Оборотень, брызжа слюной и сверкая осатанелыми зрачками, завопил не соответствовавшим его почтенному возрасту визгливым тенорком:

— Братья, давайте отрежем всем им головы и сложим горкой — хороша же выйдет копия верещагинского «Апофеоза войны»! Э-эх, какой будет натюрморт!!!

Он разинул пасть, в которой уже клокотала чья-то свежая кровь, и в волчьем прыжке раскинул над бедным Думанским ручищи…

Вездесущий беспощадный Гуляев успел на лету осадить Гольдберга, вогнав тому смертоностную ритуальную сталь по рукоятку под самый кадык. Тут и сам адвокат умудрился трясущимися окровавленными руками с ходу забить в барабан первый попавшийся патрон и, издав одновременно отчаянный и торжествующий вопль человека, секунду назад уже попрощавшегося с жизнью, выпустил разящий свинец в рухнувшее на него обмякшее генеральское тело.

Воинственный купец отбросил труп в сторону, буквально поставил на ноги заново рожденного Викентия Алексеевича и даже подтолкнул его вперед в распахнутую настежь дверцу под пандусом, а сам принялся с прежним азартом мастера рукопашного боя на бегу разбрасывать нападающих направо и налево, как медведь раскидывает виснущих на нем озлобленных гончих, и безжалостно крошить на куски возникавших на пути богопротивных созданий. Время от времени те отвлекались, набрасываясь на уже холодеющие тела своих жертв и пожирая их вместе с костями. В один из таких моментов Гуляев изловчился и метнул кинжал в самую высоту, целясь в любопытствующего хозяина дворца, причем Мансуров заметил это и даже заслонил грудь от ножевого удара правой рукой, но смертоносное оружие, «приученное» к тонкостям жертвоприношений, чудом попало в самое уязвимое место, не только пробив ладонь насквозь точь-в-точь посередине ритуального надреза, но и буквально пригвоздив ее к коварному дважды сиятельному сердцу. Убитый, несмотря ни на какие уловки, князь-граф, к радости купца и ставшего свидетелем этого «гераклова подвига» адвоката, рухнул в самое скопище братьев-масонов, но тогда разъяренные, гонимые местью каннибалы стали преследовать беглецов с новой силой.

Измотанный Думанский, подгоняемый страхом и инстинктом самосохранения, не выпуская, однако, скорбной ноши, со всех ног убегал по узким каменным коридорам кирпичной, цвета запекшейся крови, кладки, то еле освещенным чадящими, пропитанными вонючей ворванью факелами, то пропадающими в кромешной тьме. Пол под ногами уходящих от погони то круто выгибался наверх, то опускался так низко, что беглецы скользили, как по катальной горке, а то и шлепали по щиколотку в холодной застоявшейся воде. Спертый воздух подземелья, сырость, влага, стекающая с потолка… И несмолкающий упорный топот множества ног за спиной.

На одном из поворотов Гуляев остановился, закрыл за собой дверцу из толстого листового железа и привалился к ней спиной, всем своим исполинским телом преграждая путь осатаневшим пожирателям трупов. Те навалились на нее с другой стороны всем скопом, нечленораздельно гомоня и ломясь изо всей мочи. Но великан не отступил, несмотря на то, что побагровел лицом и хрипло задышал, невзирая на пот, выступивший на лбу, и хлынувшую носом кровь.

— Дальше беги один! Правой стороны держись. Там выход наружу… Да! Смотри под ноги, не зевай — в мясорубку угодишь. Дальше как знаешь… И вот что: береги ее! Слышишь, береги!

— Кого, жизнь? — не понял Думанский.

— Молли!!!

Адвокат споткнулся, точно ослышавшись, и чуть не упал, а Иван Демидыч с жаром и даже какой-то болью в голосе продолжил:

— Береги ее! Понимаешь?! Любовь дороже жизни и сильнее смерти… Да пошел же, не стой! А ты, однако, уже не ямщик без бороды…

Думанский помчался вперед, не оглядываясь. Крик купца, слышавшийся все это время за спиной, перешел в полный нечеловеческой боли вопль, который внезапно оборвался на высокой ноте. Викентий Алексеевич не успевал за своими разогнавшимися, прорывающимися сквозь сумбур к логической догадке мыслями: «Откуда Гуляев знает Молли?! И дорога ему тоже откуда-то известна… Путь к выходу… Впрочем, Бог с ним… Не может быть! Как же я раньше не догадался, Боже мой, это уже не купец!! Нет уже Гуляева, а… Неужели меня спас тот, другой, который… ТОТ?! Господи, с нами крестная сила!!!» Спотыкаясь, наталкиваясь на стены, то и дело ударяясь головой о низкий потолок, адвокат спешил покинуть это ужасное место, упрямо волоча за собой то, что еще недавно было опасным преступником, фотографическими изображениями которого был обклеен весь Петербург.

149