Последний иерофант. Роман начала века о его конце - Страница 163

• Предыдущая
• 163 / 182
• Следующая

На обратном пути элегические швейцарские впечатления сменились яркими образами Австрии. Вена Молли только понравилась, зато пропитанный «светлым» гением Моцарта (я доподлинно знаю о его масонских пристрастиях) Зальцбург привел Ее в неописуемый восторг, для меня же сама возможность видеть Ее улыбку, слышать задорный смех — всегда была такой… Нет, мне не найти подходящего слова — переполнявших меня чувств не выразишь, обесцвеченным человеческим языком не опишешь! Я только в очередной раз ловил себя на том, что ради этого почти неземного создания без колебаний пожертвовал бы своей бессмертной душой… если бы она не была уже запродана много столетий назад.

…1900 г.

В Петербурге нас (прежде всего меня) ожидал не слишком горячий прием. Савелов, оказывается, не рассчитывал, что «оздоровительная поездка» продлится столько времени, навоображал себе тут бог весть какие сложности и неприятности (и это несмотря на то, что примерная дочь отправляла ему почтовые приветы-открытки изо всякого городишки, где нам довелось быть даже проездом!). Я попробовал было сгладить углы и разрядить обстановку. Еще в Вене я приготовил моей Госпоже на память о себе, «профессоре Шварце», изысканный, очень дорогой подарок: самый модный австрийский художник Климт в кратчайший срок написал с натуры мой портрет. Втайне я надеялся, что работа кисти самого Климта произведет впечатление не только на Молли, но и на Ее отца и, возможно, еще больше расположит его ко мне, а там как знать — быть может, Савелов-отец воспримет меня не только в качестве врача дочери… Не тут-то было: модернистский портрет в синтетической символистской манере венского Сецессиона, похожий на мозаику или гобелен, эпатировал косный вкус банкира-аристократа. Савелов, не задумываясь, назвал произведение модного художника «мазней свихнувшегося австрияка», к тому же попенял мне на расточительность (выходит, все-таки знает, прожженный деляга, конъюнктуру художественного рынка!), которой якобы не ожидал от такого солидного и серьезного человека, как я.

Правда, когда первый порыв эмоций схлынул, отец Молли оговорился, что по-прежнему ценит мой врачебный дар и всегда будет благодарен за спасение дочери, но столь дорогих и экстравагантных подарков его девочка принять никак не может, к тому же «мой» портрет станет лишним напоминанием о том страшном времени, когда сама смерть склонялась над ее постелью, и он уверен, что подобные ассоциации могут повредить психике всех домочадцев.

Молли, присутствовавшая при этой сцене, молчала, по своему обыкновению подчиняясь мнению отца, я же понял, что на этот раз самое большее, на что я смогу рассчитывать с ее стороны даже в неопределенном будущем, — искренняя благодарность за исцеление, а перспектива снова оказаться в нелепом положении седовласого чудака-воздыхателя меня буквально страшила.

Мне оставалось только раскланяться, поймать невинный прощальный взгляд Госпожи моей и убраться восвояси. Я все же наотрез отказался забрать с собой портрет, заявив, что не в моих правилах забирать назад подарки, но не удивлюсь, если когда-нибудь узнаю, что банкир выгодно продал его на каком-нибудь солидном аукционе, а вернее всего — велел прислуге выбросить. Таков печальный исход моей очередной попытки вызвать ответное чувство у Единственной и Неповторимой. Я ощущаю, как приступ черной меланхолии опять овладевает мной, но знаю, что от себя не уйдешь, и я снова буду брать на приступ савеловскую крепость. Вот только что делать сейчас, в толк не возьму. Не ехать же домой в Австрию… хотя там, наверное, ждут возвращения профессора Шварца — родные, пациенты… Увы — ничем не могу быть им полезен!

…1901 г.

Кто-то из средневековых рыцарей с гениальной лаконичностью сформулировал мой девиз: «Изменяюсь, но не изменяю». Преданность черного дога моей несравненной Молли и тяга к перемене тел привели меня к очередной метаморфозе. Мой новый образ — учитель музыки, молодой небесталанный пианист с приятными манерами и романтической наружностью, которая так нравится мечтательным девицам.

На сей раз мои шансы на взаимность велики, как никогда прежде. Уверенности в себе мне придает и то счастливое обстоятельство, что моих собственных музыкальных познаний, когда-то приобретенного навыка игры на фортепиано и беглости пальцев, унаследованной от бывшего их обладателя, вполне достаточно для исполнения нового жизненного амплуа.

Молли весьма способная ученица: мы почти без затруднений разучиваем вальсы, ноктюрны и мазурки Шопена, не говоря уже об этюдах Черни и Клементи. Играть с моей подопечной в четыре руки сложнейшие классические пьесы — редкое наслаждение для меня (льщу себя надеждой, что и Возлюбленной наше совместное музицирование тоже приятно). Не забывая (как такое забудешь!) о том, как внимал пению Молли в Швейцарии, я предложил исполнить дуэтом барочные кантаты Баха и Генделя, и Она отнеслась к этой затее с живым интересом, даже со свойственной ей восторженностью. Давно замечаю, что моя Молли во всем такова — сама непосредственность!

Это натура воистину уникальная, какие среди представительниц слабого пола встречаются чрезвычайно редко — никогда не перестану гордиться ее вниманием ко мне. Насколько я смыслю в классическом пении, у меня довольно мягкий тенор, у Молли же определенно колоратурное сопрано редкостной тембральной окраски — сочное и высокое, способное выводить настоящие соловьиные трели. Импровизированный дуэт превзошел все ожидания: наши голоса сплетались в чистейшем духовном экстазе. Божественные звуки устремлялись в Астральную высь во славу Демиурга. Моя древняя душа ликовала: «Эввоэ»! Процесс педагогический органично перешел в творческий: благодаря исключительным данным моей ученицы-Госпожи, мы постепенно занялись композицией, увлеклись совместным теперь уже сочинением музыки. В такие минуты моему блаженству не было предела: казалось, из земного полумрака я возношусь на седьмое небо! Наконец-то мы вместе!!! И не в грубом материальном мире, а там, где царит Абсолютная Красота и Гармония!