Последний иерофант. Роман начала века о его конце - Страница 78

Встарь нерѣдко печенеги
На Русь дѣлали набѣги,
Побеждали христiанъ,
Гнали плѣнныхъ въ вражiй стань,
Было в Новгороде вѣче,
С татарвой бывали сѣчи
Всех тѣх дѣл бывалых лѣт
Нынѣ ужъ на свѣте нѣт.

На этот раз упражнение удалось уже на твердое «посредственно с плюсом».

Поупражнявшись, таким образом около часа, Думанский, к своему радостному удивлению, понял, что снова свободно пишет прежним своим каллиграфическим почерком.

Он в очередной раз убедился: что бы там ни говорили позитивисты и материалисты, искра Божия, индивидуальность, память обитают в бессмертной душе, а не в бренном теле и препарируемом анатомами мозге. Когда уже Викентий Алексеевич собрался ставить подпись, рука его в нерешительности застыла над бумагой, а губы скривила горькая усмешка… «Как теперь подписываться, Бог весть — не Кесаревым же? А если, невзирая ни на что, — собственной фамилией?! Тогда обратятся к этому оборотню в моем обличье, а он, конечно, заявит, что ничего подобного не писал, что даже почерк не его, а откровенный подлог… А Молли ему не поверит! Так что мы еще повоюем: почерк ко мне уже вернулся, а там, Бог даст, глядишь и… Что в имени тебе моем, Молли, — ведь не пустой же звук? Даже личное факсимиле на визитке чего-нибудь да стоит, а тем более полное имя, написанное мной, моим почерком! Рано, рано опускать руки… Господи, не лишай меня надежды, прииди в помощь рабу Твоему!» И, отбросив унизительные сомнения, узник чужой обманной плоти подписался привычно: «Адвокатъ Викентiй Думанскiй».

Глубоко вздохнув, стойкий защитник права, ухватившийся за единственную, как ему показалось, свыше протянутую соломинку, не медля ни минуты устремился на улицу. Там уже стемнело, что было как раз ему на руку. Подняв ворот чьей-то бекеши, висевшей в коридоре — то ли кесаревской, то ли «васюхиной» (не столько от ветра, сколько — чтобы укрыться от посторонних взглядов), он сунулся в какую-то бедную, малоприметную лавчонку. В ответ на просьбу хозяин изучающее-подозрительно воззрился на взъерошенного, с мольбой в глазах незнакомца, но предложенный рубль вызвал у коммерсанта правильную, деловую реакцию. Он тотчас кликнул сына, и тот стремглав помчался исполнять поручение, а Думанский, заодно обрадовав лавочника покупкой провизии, уже на улице облегченно перекрестился и, вспоминая на ходу девяностый псалом, побрел назад в свое постылое новое пристанище.

Прежде чем Никаноровна соизволила подойти и отомкнуть, стучать ему пришлось довольно долго.

— А ты хто ш такой будешь? — грозно вопросила она, оставив дверь на цепочке.

«Старая конспираторша! Опять за свое!»

— Да я это, Андрей!

— Какой такой Андрей? Андрюша, ты?! Так Андрея нетути, дома его нет. А вы заходите, все равно заходите. — При этом старуха попыталась запереться, но мнимый «Андрей-Василий» успел поставить ногу на порог, в образовавшуюся щель, и тогда озорница Никаноровна, наоборот, резко распахнула тяжелую дверь, норовя попасть гостю по лбу. Тот еле успел увернуться.

— Так это и вправду ты? Ты это вправду сказал аль нет? — Тут она увидела продукты в пергаменте и торчащую из кармана «Кесарева» бутылку водки. — Ахти — харчами разжился! Гляди, что тебе приготовила, — продолжила она, указывая на стоявший в глубине комнаты кальян. — Прямо как ангелы мне нашептали, что ты нынче припожалуешь. Я и раскурить успела — ну-тка, затянись!

— Что-о?! Этим?!! Нет уж, увольте — не увлекаюсь и не стану, даже не настаивайте, — отшатнулся в сторону перелицованный адвокат.

— Да брось ты кобениться-то! Твой же любимый, — продолжила старуха, глядя прямо в глаза пришедшему. — Если ты Кесарев натуральный — станешь и получишь гамму новых впечатлений. А ежели ты незнамо кто, да за Кесарева себя выдаешь, кожу его напялил, тогда не обессудь, милок-голубок.

— Вы меня простите, сударыня, но я питаю страсть к сигарам, — дипломатично начал адвокат, с отвращением подумав: «Что за скверная старуха! Неужели и в самом деле придется!» — И потом, какой же я Кесарев — Вася я, Челбогашев Василий, а Кесарев был, да весь вышел — кожа одна, это вы правильно заметили.

— Ну ладно-ть — учить старуху вздумал! Память-то у меня девичья, но вполне выдающая. А я люблю покурить, а потом пойду мазурку скакать — не остановишь, и ты не модничай — не к адмиралу на блины прибыл. Давай-ка воспарим вместе, Васятка! Подразнил судьбу-злодейку, ась?

Бедняга Думанский, убедившись, что Никаноровна иначе от него не отвяжется, решил затянуться для вида… Потом приложились еще и еще… Когда укурились вконец, жилистая Никаноровна оттолкнула осоловевшего гостя в сторону:

— Ступай дрыхнуть, нечего мне здесь заботу изображать. Там у тебя чегой-то понажористее было — бумагу-то разворачивай, не жмись и не крысятничай. Ить это другое дело! Кавалер ты или кто? Даме угощение причитается.

С этими словами «экспроприатор и пьяница» отобрала у Викентия Алексеевича «шамовку» и беленькую и заперлась в спальне. Через полчаса оттуда снова уже доносилось умиротворенное похрапывание.

«Удастся ли и мне сегодня спокойно поспать?» — Он, давясь, пил большими глотками дрянное вино, вообще-то купленное в расчете на «невзыскательный» вкус Никаноровны, но решительно отвергнутое любительницей чего покрепче. Прикончив пару стаканов, несчастный адвокат устроился на продавленной оттоманке в комнате, которую с большой натяжкой можно было бы назвать гостиной. «Викентий! Викентий!» — завопил вдруг кто-то за стеной. «Какой еще Викентий?! Кто может об этом знать?» — Думанский впервые в жизни испугался своего имени и бросился в спальню, захлопнув за собой дверь. У него даже не хватило сил дойти до кровати. Он рухнул прямо в кресло, где и погрузился в цепкие объятия морфея…