Последний иерофант. Роман начала века о его конце - Страница 157

К оглавлению

157

Банкир проводил Молли до двери, и она скрылась из глаз в анфиладе комнат, а наш церемонный ужин продолжился.

После того, как заинтересовавшая меня юная особа покинула столовую, мне сразу стали безразличны савеловские кулинарные изыски. Я немедленно спросил:

— И вы скрывали от меня такое чудо? Сколько же теперь лет вашей Молли?

В ответ Савелов не проронил ни слова, но взгляд его красноречиво свидетельствовал о нежелании далее развивать деликатную тему. Зато теперь я надеюсь, нет — я знаю теперь, что нам еще не раз суждено встретиться, но главное — Молли тоже об этом догадывается, вернее — надеется на встречу (чему порукой ее слова), а это что-нибудь да значит!

Я уже писал, что испытываю несвойственное, незнакомое мне до сих пор состояние. Оно настолько неожиданно, ново для меня, что даже себе самому до сегодняшнего дня, когда нелепо и глупо уже отрицать необратимость случившейся со мной перемены, я боялся признаться в серьезности моих чувств и вдруг замаячившей где-то на горизонте будущего волнительной картины спокойной семейной идиллии. Теперь уже не может быть никаких сомнений: проживший века, да и далеко не первую жизнь, обреченный жить, перевоплощаясь, до конца времен — всех земных сроков, навсегда посвятив все свои силы Ордену, я, бессменный, умудренный опытом, всегда являвший братьям пример цинического рассудка и холодного расчета, оказался подвержен сердечной слабости и чувствую, не в силах сопротивляться стихии романтической любви, подобно простому смертному! Не могу я трезво оценить ситуацию — беда ли это, а может, чудо, волшебное, сладкое наваждение?

Впрочем, любой, кому посчастливилось бы хоть раз увидеть юную Молли Савелову, вряд ли стал бы осуждать меня. Но о чем это я — кому вообще дано судить меня?! Да кто и осмелится. Я сам себе суд! Сверхчеловека не пристало судить жалким «рабам божиим», сохнущим в постном чаду церковных лампад или отпетым негодяям, прожигателям жизни, чьи душу и тело я могу привести в повиновение одним взглядом, одним движением мысли.

О, Молли, несравненная моя Молли! Любимое дитя своего могущественного женоненавистника-отца, она была взращена и воспитана таким образом, в такой любви и целомудрии, которыми не может похвастаться ни один Институт благородных девиц, в атмосфере настолько приближенной к идеалу, что, кажется, даже капелька земной грязи не посмела коснуться ее. Словом, она такова, как есть, — несомненная гордость родителя, и, наверное, сам ангел-хранитель Молли тайком от своего небесного хозяина влюблен в нее. Право же, гений чистой красоты, воспетый африканским темпераментом Пушкина, в сравнении с мадемуазель Савеловой показался бы любому ценителю поэзии, искусства, женственности, наконец, воплощением слишком страстных, слишком земных, вольных, даже вульгарных мыслей и идей. Теперь-то я отчетливо вспоминаю, когда впервые увидел ту, которая целиком завладела моим воображением. Это было лет восемь назад. Вызывавшее умиление у прохожих, очаровательное дитя в платьице розового шелка, порхая, точно голубка, прогуливалось под присмотром няни по Александровскому саду. Живая куколка так грациозно размахивала майской веткой проснувшегося на весеннем солнце деревца, в нежных, едва заметных белых соцветиях. Мне тогда и в голову не пришло, что это дочь банкира, связанного с нашей ложей, а через пару лет я узнал дитя из Александровского сада в спускавшейся по лестнице савеловского дома девочке (теперь она была уже в сопровождении строгой бонны). Присев в глубоком реверансе, на сей раз Машенька уже поприветствовала меня на английском с характерным лондонским произношением (это звучало весьма забавно). Спустя еще несколько месяцев, раскрасневшаяся после игры в лаун-теннис, с комически большой ракеткой в руке, она буквально влетела в кабинет отца, когда он выписывал мне очередной вексель. И хотя в ту пору я решительно презирал всяческие сантименты, мне показалось, что девчушка, чей ум и душевные качества буквально сквозили, сверкали в ней, точно искры мистического огня в бриллианте самой чистой воды, как-то по-особенному приветлива со мной. Да, теперь я берусь утверждать, что именно так оно и было — ее внимание еще тогда выделило из множества отцовских визитеров именно меня, и — наверняка! — именно я пробудил в этом чудесном существе первые, пускай едва различимые, невинные нотки женского начала. Зато какой вихрь волнующих ощущений охватил мое существо! Только теперь я по-настоящему открываю для себя лирику Пушкина, Тургенева, Фета… Впрочем, всем им вместе взятым далеко до вселенского масштаба моих чувств.

...

…1898 г.

А время все идет и не позволяет мне тратить его впустую, на какие-либо второстепенные развлечения, не дает топтаться на месте. В доме Савелова я, можно сказать, стал своим человеком.

Не так-то легко было добиться моего нынешнего положения «друга семьи». Вначале приходилось измышлять самые невероятные предлоги, чтобы переступить порог огромной банкирской квартиры, хозяин которой нелюдим и принимает почти исключительно по делу, допуская дальше прихожей только крупных акционеров, а мое главное дело в этих стенах давно уже одно — хоть мельком в очередной раз увидеть Ту, что окончательно и бесповоротно поселилась в моем сердце. То я приносил различные только что вышедшие в печати редкие издания специфического свойства из тех, что могли заинтересовать только солидного финансиста, либо раритетные солидные фолианты на вкус искушенного библиофила — и так расположить его к моей персоне, то, разведав у прислуги даты семейных торжеств, являлся с дорогим подарком, якобы поздравить отца семейства. Иногда я, «спеша по своим неотложным делам» и «случайно оказавшись в этих краях», без предупреждения наносил визит вежливости, «дабы лично засвидетельствовать глубочайшее почтение дражайшему господину Савелову», справиться о здоровье и пожелать процветания последнему, сам же искал взглядом юную барышню. С молчаливого согласия хозяина дома во время подобных посещений я все чаще и чаще передавал приятные и полезные сюрпризы самой Машеньке — Молли: нотную тетрадь модных детских пьес Дебюсси или книгу сказок Уайлда («ведь у вашей дочери прекрасный английский»), а то какой-нибудь милый пустячок вроде блокнота прямо с берегов Темзы или тонкой художественной работы куклы из модернистской Вены («ведь у вашей девочки, несомненно, безупречный вкус»). Конечно, такое трогательное внимание к любимой дочери льстило самомнению любящего отца, и вот я добился от Савелова достаточного доверия, чтобы иногда заменять Молли устававшую бонну во время моциона. Не надо объяснять, каким даром судьбы это было для меня: прогуливаясь с моей Молли по аллеям петербургских садов и парков, я наизусть читал Ей Гёте и Гейне, Мюссе и Готье, разъяснял тонкости романтизма и принципы чистого искусства в творчестве, в иные моменты с большой осторожностью касаясь деликатной материи человеческих страстей.

157