Последний иерофант. Роман начала века о его конце - Страница 158

К оглавлению

158

Как непревзойденный полиглот, к удовлетворению англоманствующего папаши, я посвятил ее во все тонкости оксфордской грамматики и произношения, чего не могла преподать ограниченная старая дева-кокни, а на правах «друга семейства» и наделенного жизненным опытом «дяди» (впрочем, тайком от папаши) беседовал с девочкой о смысле мироздания, несовершенстве мира, словом, обо всей Мудрости, которой позволял поделиться мой такт и которую могла вместить ее не по-девичьи смышленая головка. Voila, на моих глазах Молли превратилась в почти что взрослую барышню и продолжает хорошеть с каждым днем, к тому же я с удовольствием замечаю, как Она попросту привыкла ко мне. Я, не побоюсь этого слова, приручил Ее: юность в лучших своих примерах жадно впитывает опыт старших. Но не все тут так уж радужно: в последнее время, встречая взгляд господина Савелова, ясно читаю: «Не дай Бог хоть помыслишь о Молли что-нибудь скверное — не посмотрю, что ты Магистр. Лучше бы тебе тогда вовсе на свет не рождаться! И весь Орден ваш по кирпичику развалю, будь он хоть коринфский, хоть ионический, хоть еще какой, да будь он даже Храм Соломонов!» Пока мне остается так же безмолвно, одним взглядом уверять бдительного визави в ангельской чистоте своих намерений. И, право же, впервые за множество жизней я нисколько при этом не лукавлю!

...

…1899 г.

Что толку, что я давно уже не простой посетитель в доме банкира, не чужой для Савеловых человек? «Друг семьи» — и только то! Да, я могу бывать здесь (и бываю!) чуть ли не ежедневно, мне даже стелят постель в спальне для гостей, когда слишком засиживаемся с хозяином за обильным ужином с возлияниями и за окном уже глубокая ночь; я имею драгоценную возможность постоянно видеть Молли, говорить с ней и, что уж там отрицать, даже принимаю участие в Ее воспитании, но разве мне достаточно такого «почетного статуса»? Или я достиг своей цели? Нет и нет! Видя совершенно особое отношение и (вряд ли я ошибаюсь) душевное тяготение ко мне милой Молли — этого совершеннейшего, этого неземного создания, разве могу я чувствовать себя спокойно, лишенный нормами этикета возможности проверить истинность того, что подсказывает мне моя натренированная интуиция или какой-то более тонкий, не определимый скудным набором человеческих понятий инструмент восприятия? Конечно, холодный рассудок и строгая, подкрепляемая вековым опытом логика, готовая анатомировать любое чувство, утверждает как некую математическую аксиому, что для юной девы я в своем нынешнем возрасте (нынешнем потому, что я вечен, а мой возраст — понятие внешнее и предельно условное, подчиненное мне самому) всего лишь разновидность «доброго дядюшки» в годах, мудрого друга и наставника, этакого педагога-ментора, который не может быть объектом пылких чувств с Ее стороны. Вызвать первую, трепетную любовь Молли в таком обличье — абсурд! Тут чудом была бы даже любовь-жалость, сострадание. Вот уж в чем я совершенно не нуждаюсь — увольте-с! Если, как принято считать, от любви один шаг до ненависти, то, по моему глубочайшему убеждению, от сострадания — до презрения… Но зачем такой рационалистический пессимизм? Разве моя душа, мое сердце, мои чувства, наконец, впервые за столетия вырвавшиеся наружу из темницы плоти, не поют вопреки всем земным обстоятельствам гимн Надежде, не предупреждают меня, что ее ни в коем случае нельзя терять, а наоборот — следует хвататься хотя бы за самую тонкую соломинку, которую протягивает мне бескорыстная, беззаветная, безоглядная любовь?

Сколько достойных, засвидетельствованных историками и моей собственной памятью (ее же смело можно именовать памятью веков!) примеров счастливой, разделенной любви, для которой не важна иллюзорная, земная разница в возрасте, встают передо мной — здесь и юные матроны Древнего Рима об руку с могущественными патрициями преклонных лет, хранившие верность этим угасающим старцам до гробовой доски, даже после их смерти, и недавние (в моем отсчете времени — просто вчерашние) примеры высокой любви юных жен и невест декабристов, убеленных сединами, израненных в боях генералов и полковников, воспетых поэтом «русских женщин», ехавших за опальными возлюбленными в нерчинские каторжные рудники, в ледяные дебри Сибири. А вот и нынешняя, буквально животрепещущая история семейного счастья Анны Сниткиной, последней жены Достоевского (вне зависимости от моего отношения к личности сумасшедшего мужа — христианского фанатика), которая, будучи на четверть века моложе, не колеблясь, вышла за него несомненно по любви, мало того — подарила ему сына и двух дочерей, была ему до самого его последнего дня сердечными другом и личным секретарем, как говорят, даже излечила его от пагубной страсти к рулетке и, насколько мне известно, оставаясь до сих пор верной памяти мужа, всю себя посвящает пропаганде его наследия. Она сама признается, что шестнадцать лет жизни с Достоевским были самым счастливым временем в ее жизни. Идиллия: она — его ангел, он — ее бог! Ну разве не убедительнейший аргумент, дающий мне право на самые, казалось бы, невероятные, несбыточные планы и мечты в будущем? А сколько еще подобных аргументов остались за полями этого дневника…

Нет, положительно нельзя опускать руки и впадать в черную меланхолию. И потом — разве я когда-нибудь от чего-нибудь отступался?! Никогда! И пусть только кто-нибудь дерзнет встать у меня на пути…

...

…1899 г.

Решено! Я объявил им войну! Объявил не как Великий мастер ложи «Орфея», но как раб любви, в борьбе за которую я не пощажу никого из соперников. «Lupus est hom homini, non homo, quom qualis sit non novit» — сказал когда-то Плавт, и я буду действовать со своими соперниками, руководствуясь этим девизом войны, тем более что я не знаю их и знать не желаю. Я уже действую и — горе побежденным! Если в чьих-то глазах это выглядело бы варварством, для меня наоборот — проявление одного из суровых непреложных законов естественного отбора, которым подчиняется существование человеческого стада.

158