Последний иерофант. Роман начала века о его конце - Страница 50

«Господин полковник, наверное, уже отправил победные реляции командующему. Наши уже форсировали Ялу, и генерал 3. теперь готовится телеграфировать о геройских действиях вверенных ему воинских соединений командующему, генералу К., а тот самому Его Императорскому Величеству. Вспомнит ли он при этом моих героев, доложит ли Государю о том, как храбро шли на смерть простые солдаты роты поручика Асанова, как беззаветно оставались верны Богу, Трону и Отчизне? — размышлял Владимир Аскольдович. — Конечно, Император не узнает о том, как погиб за него простой сибирский мужик Завалишин, даже генерал Я. вряд ли узнает. Да что тут говорить, если я сам не помню, как его звали? Но, Господи, имя же его Ты веси! В праведной битве никто не погибает зря! Вспомнят о вас, братцы солдатушки, родные ваши, вспомнят иереи в ектенье, вспомнит вся Русь Святая в своих молитвах. Даже язычники римляне и те говорили: „Deus conservat omnia“, а здесь — всякая жертва во Славу Божию».

От специфического ли запаха йодоформа и непереносимой лазаретной духоты, а может быть, от избытка чувств, клокотавших в душе, но так или иначе поручик выбрался на свет Божий и, рванув ворот мундира, вдохнул полной грудью. Жаркий во всех отношениях день клонился к вечеру, наконец-то повеяло прохладой. Асанов, привыкший к сырой погоде и свежим ветрам невской столицы, всегда плохо переносивший жару, здесь с самого утра только и ждал, когда же зайдет нестерпимо палящее солнце. Почувствовав облегчение, он кое-как доковылял до костра, заманчиво пылавшего в полумраке. Возле огня отдыхали казаки. По усталым, суровым лицам можно было понять, каким нелегким был для них очередной день боевой страды. Асанов молча сел рядом. Из памяти медленно выплывали подробности боя. «А ведь это они окончательно смяли японцев. Вот природные воины! Как всегда, выручили нас… Впрочем, какое там… Меня одного! Что бы им со своей удалью да мощью пораньше вступить в дело…» — Поручик испытал смешанное чувство досады за позднюю помощь и благодарности казакам за собственное спасение. Между тем станичники еще жили сегодняшним боем.

— Эх, дяденьки, ну и досталось же от нас жару этим япошкам! Я сам нонче, вот ей-богу, дюжину зарубил! — хвастался, походя осеняя себя крестным знамением, совсем еще молоденький казачок.

— Однако врать ты, Ваньша, горазд! — крякнул седоусый ветеран. — Мало тебя тятька драл. Тебя послушай, так, почитай, ты сенни всех японцев, будь они неладны, своей шашкой погладил. Куды б нам без Ваньши!

Старик прислушался: кто-то из сотни издевательски хмыкнул, остальным было не до смеха. Бывалый казак сурово добавил:

— И неча почем зря Бога поминать! Сказано: «Не поминай имя Господа Твоего всуе».

После долгой паузы подал голос урядник:

— Тяжко на душе, станишники! Нам-то одна потеха с седла эту мелюзгу лупить, а пехоты сколько сегодня полегло, видали? Вот на кого первый удар-то пришелся. Потом уж, после дела-то, уж на что я бывалый, а и мне ажно смотреть страшно стало: лежат наши братцы православные, кто штыком проколот, кто пулями насквозь прошит, а один солдатик без головы лежал, и все ить вперемешку с желтозадыми этими, тьфу! И как, к примеру, скажите, того болезного отпевать, ежели головы нету? Так, выходит, на том свете душа християнская маяться будет.

— Брось ты, Лохов, нести околесицу! — резко оборвал говорившего рубака-сотник, сидевший тут же, возле своих подчиненных. — Все это бабьи бредни. Не смущай моих молодцов! Вон как славно сегодня поработали! Помни, Лохов, — смелого пуля боится, от него сама смерть бежит, на коне он или в пешем строю — все равно. Отчаянного бойца никакому самураю не убить — он от рождения своей удалью заговоренный. Верно я говорю, орлы?

Казаки одобрительно наперебой забасили:

— Верно, вашбродь!

— Истинная правда!

— Как есть так, господин сотник!

Асанов слушал казачьего офицера, а в его воображении рисовался образ совсем другого человека. «Не может быть!» — сказал себе поручик и стал протирать глаза, отгоняя наваждение.

— Ваше благородие, — опять заговорил неугомонный Лохов, — а как же с солдатиками убитыми, где их-то похоронят?

— Ну и дотошный же ты человек! — раздраженно произнес самоуверенный сотник. — Похоронная команда трупы уже собрала. Я лично за этим наблюдал. Голова, кстати, тоже отыскалась, и ее приставили на место. Так что, как говорят французы, полный ажур, отпоют и похоронят как полагается. — И офицер мерзко рассмеялся, рассчитывая, что станичники поймут его «шутку», но те угрюмо молчали, кто-то даже перекрестился, словно отгоняя беса.

Цинизм сотника задел и Асанова — его невероятная догадка получала все больше доказательств, она в буквальном смысле обрела плоть и кровь. Дрожащим от волнения голосом поручик спросил циника:

— Послушайте, сотник, если вы, как вы выразились, «лично наблюдали» за сбором тел усопших, то должны были обратить внимание — среди них находился один в форме вольноопределяющегося.

— Допустим, что я видел такого, — ответствовал сотник, принял независимую позу, скрестив на груди руки, и обратился к казакам: — Запомните, молодцы, этого пехотного, хм, офицера! Я сегодня своими глазами видел, как этот, с позволения сказать, поручик постыдно бежал от ничтожных япошек, после того как ничего не осталось от его роты. Непростительная для воина слабость воли и духа — позор! Перед вами пример труса, которого пуля, в виде исключения, пощадила.

Русский дворянин Владимир Аскольдович Асанов, никогда не праздновавший труса, был ранен вторично — теперь уже в самое сердце. Усилием воли он сделал шаг к сотнику и бросил ему в лицо: