Последний иерофант. Роман начала века о его конце - Страница 75


К оглавлению

75

«Ну наконец-то! — Думанский насторожился. — Вот это роль! То ли жена гренадера, то ли сам переодетый гренадер, а что в руках — и подумать страшно. Если это не он, то я настоящий Кесарев! Революционный привет, товарищ Спичка! Теперь главное не упустить тебя из виду».

Викентий Алексеевич огляделся вокруг, пытаясь оценить обстановку, а точнее, подсознательно ища хоть какой-то поддержки. По Итальянской фланировал разъезд конной полиции. Первое движение души дворянина-правоведа, искренне благородное и профессиональное, было броситься к стражам порядка за помощью, указав им на субъект общественной опасности, и отдать соответствующие распоряжения. Бедняга на мгновение утратил чувство реальности, ведь самой вожделенной добычей для всего полицейского корпуса Петербурга был как раз он — вор и убийца «Кесарев». Этот конный патруль именно затем и находится здесь с самого утра, продуваемый немилосердным морозным ветром, чтобы задержать его или уничтожить, а вовсе не для совместных с ним, «государственным преступником», действий.

Очнувшись, Думанский-«Кесарев» с ужасом заметил, как от патрульной группы отделился верховой и, по-видимому, все-таки сочтя подозрительным раннего вейку, да еще с пустыми санками, направился в его сторону. Втянув голову в плечи, Викентий Алексеевич уже привычно поправил широкий шарф, прикрывающий нижнюю часть лица, делая вид, что кутается от мороза.

«Господи, пронеси!» Тут же поблизости затарахтел мотор. Авто притормозило совсем рядом, обдав жалкого вейку снегом из-под колес и трижды вызывающе квакнув клаксоном. Внутри удобно расположилась госпожа Савелова — его единственная, несравненная Молли — в элегантной меховой шапочке с темной вуалеткой, спускавшейся на лицо, и тот, кто против всех Божьих заповедей и законов мира сего ныне занимал, казалось бы, неотъемлемую собственность Викентия Алексеевича Думанского — его тело. Думанский испытал нестерпимое желание вцепиться в этого убийцу-авантюриста зубами, ногтями — словом, всем, чем только возможно… До чего же омерзительно созерцать на своем лице, знакомом до мельчайшей родинки, до каждой черточки, предающей неповторимость образу, чужую, самодовольную до гнусности улыбку! И разве есть необходимость издавать гудки, когда место для стоянки совершенно свободно?

Возок с «женщиной»-бомбистом выдвинулся из общего ряда навстречу адвокатскому авто-кабриолету, будто только его и дожидался. Теперь сомнений не было: Думанский безошибочно вычислил источник смертельной угрозы. В голове его будто защелкал хронометр, четко отчитывающий секунды до непоправимой трагедии. Сознание приобрело исключительную ясность, как это иногда случалось с ним перед защитой на особо важных процессах. Викентию Алексеевичу даже удалось беспрекословно подчинить себе неподатливые, неуклюжие в другие минуты мускулистые бандитские члены: ни мало не колеблясь, он изо всех кесаревских сил хлестанул лошадь и, точно управляя древней боевой колесницей, на полном ходу врезался во вражеский возок. Воцарился полнейший хаос, все завертелось перед глазами. Думанский видел, как сани с «женщиной» из-за мощного удара с хрустом и скрежетом резко накренились на сторону. Авто, к счастью, успело затормозить, не попав в общую свалку, но разгоряченный адвокат каким-то боковым зрением успел заметить ставшее белым как мел и теперь просвечивающее даже под вуалью, искаженное гримасой почти до неузнаваемости женское лицо. «Бедняжка Молли — вот что делает страх! В другой ситуации, пожалуй и не поверил бы, что эта она».

Тотчас, не обращая внимания ни на испуганное ржание лошадей, ни на площадную, подлинно извозчичью ругань Спичкиного кучера, ни на терзающие слух гудки клаксона, Думанский со своего облучка прыгнул прямо на «переодетого гренадера» и выхватил у него смертоносный сверток. После второй атаки возок уже буквально рухнул на бок, чудом не задев вдруг обнаружившего в себе акробатические способности адвоката с прижатой к груди добычей. И вот тут-то, к полнейшему своему изумлению и ужасу лишенный права на ошибку в схватке с актером-минером, Викентий Алексеевич услышал пронзительный плач младенца, усиленный беспомощным женским визгом. «Нет, это абсолютно невозможно! Тогда что же получается? Кто же тогда…»

Подняв голову и теперь еще бережнее прижимая к себе ни в чем не повинное дитя, Думанский почувствовал, как внутри все холодеет: конный жандарм, поравнявшись с «кесаревским» авто, поднял над головой какой-то шипящий предмет. «О ужас!» Обеими руками он держал бомбу с дымящимся фитилем! «Еще секунда — и этот фанатик уничтожит мое подлинное тело, погибнет Молли, и тогда всё…»

Викентий Алексеевич успел только перекреститься, зато «полицейский»-Спичка не успел толком и размахнуться, как мохнатая финская лошадка, окончательно высвободившись из упряжи, шарахнулась в сторону, с силой ударив жеребца ряженого полицейского. Тот поднялся на дыбы, ошалело заржав, заметался, едва не опрокинув всадника на землю. От неожиданности Спичка не только потерял равновесие, но при этом разжал руки, уронив страшный снаряд прямо себе за спину. Тут же прогремел взрыв, навсегда положивший конец кровавым «выступлениям» актера-минера, но, к счастью, пощадивший окружающих — они, казалось, были лишь оглушены и ошарашены… Или не все?! Что с авто… Что с Молли?!!

Для Думанского мир на некоторое время утратил целостность и вместо единой картины распался на множество фрагментов, как в детском калейдоскопе, вот только их сочетание являло невероятный, душераздирающий абсурд. Дама — «мать» спасенного младенца — лепечет несвязные благодарности, порываясь целовать руку «спасителя», само дитя продолжает безутешно, надрывая связки, реветь только уже в материнских объятиях; вот вырванная взрывом дверца автомотора, а рядом с ней — не может быть! — УБИТАЯ, застывшая на снегу в болезненно-вычурной, с невообразимо изогнутыми, точно стебли фантастических растений в мертвенном стиле модерн, руками, с ногой, то ли сломанной, то ли все так же неестественно подогнутой к талии… но только не Молли, нет — не мадемуазель Савелова, не Возлюбленная, а… навсегда покинутая мадам ДУ-МАН-СКА-Я!!!

75