«Ну слава Богу… Нет, Господи! Что это я… как же это?! За что… Несчастная Элен… Зачем? Неужели для этого она жила, мучилась… А может, давно была мертва — de ргоfundis?! Да-да — в глубине существа, в душе… Это фатум!.. И все же не Молли — спасибо, Господи!!!»
И снова крики брани и радости, мельтешение прохожих, зевак, резкий, какой-то химико-лабораторный запах взрывчатки… Рядом изуродованные, точно разделанные в татарской мясной лавке трупы лошадей; какое-то месиво из крови и шинельного сукна — то, что еще несколько секунд назад было человеком с нелепой, пожароопасной то ли фамилией, то ли кличкой… Наконец, животный, как на скотобойне, пар, идущий от мгновенно оттаявших колод-торцов мостовой в свежих красно-черных лужах — лужах крови, с запахом крови!!!
И тут все заслонило собой мертвенно-бесстрастное лицо, которое Викентий Алексеевич всю жизнь привык видеть только в благородной раме зеркала.
Уцелевший незаконный и вызывающе неуместный спутник «Молли», едва заметно покачиваясь, вышел из присвоенного покореженного взрывом авто-ландо, снисходительно наклонился над… собственным телом и, протянув ему холодную как лед холеную руку, помог подняться из грязно-кровавого снега! Неожиданно подлинный Кесарев прошипел на ухо подлинному Думанскому: «Непокорнейше благодарю, господин извозчик… без усов и бороды».
«А я еще поражался несколько минут назад, — рефлексировал рафинированный мозг правоведа, — как террорист-актер смог перевоплотиться в стража порядка — переоделся, и готово. Вот перевоплотиться из профессионального вора-мокрушника в служителя закона — буквально из плоти в плоть — такая метаморфоза достойна пера Овидия!» Постепенно отходя от шока, извозчик Думанский вовремя увидел, что к месту происшествия спешат уже другие, не ряженые полицейские. Несмотря на мороз, пришлось расстаться с теплым чухонским тулупчиком: сбросив его на бегу, пряча за пазуху вессон, разыскиваемый «преступник» нырнул в ближайший проходной двор, чтобы слиться с всепоглощающей стихией Невского, раствориться в ней, забыться…
А к ночи подлинный Думанский впервые за последние дни вдруг почувствовал себя… СЧАСТЛИВЫМ! В нем самом еще теплилась надежда однажды вернуться в свое родное, чудом не загубленное мелким бесом тело — значит, Всемогущему Творцу угоден их будущий союз с Молли!
Прочие козни мира сего, даже страшная, но давно предчувствуемая предсказуемая гибель Элен, на этом фоне, в сущности, пока не имели значения. Страх метафизической ловушки был преодолен действием. Следующий зимний день клонился к вечеру, а Викентий Алексеевич Думанский, разбуженный косыми лучами заходящего солнца, только проснулся, с трудом вспоминая, что же с ним произошло за последние сутки: отчаянный бросок на помощь Молли под самым носом у полиции, преображение в чухонца-вейку, взрыв, покаравший «минера» Спичку, и никак не предполагаемая ужасная гибель Элен, а затем очередное вынужденное возвращение в ненавистный «малинник»… Открыв глаза, адвокат с отвращением обнаружил в неопрятной, но просторной постели сбоку от себя женский затылок, прикрытый прозрачной газовой фатой. Не успел он отпрянуть в сторону и хорошенько рассмотреть, кого же это ему «сосватали», как «невеста» сама повернулась лицом к нему, и покрытый холодным потом узник бандитской плоти увидел сморщенную, словно прошлогоднее яблоко, старушечью физиономию. Потягиваясь, Никаноровна прошамкала сквозь дрему:
— Не каждый может достичь трагической красоты… А ты не обманешь? Денег мне заплатишь? — Но тут же встрепенулась и, стряхнув с себя остатки сна, смущенно заворковала: — Ах, Васенька, миленький, это ты! А может тебе охота, чтоб Андрюшей звала? Только скажи, я на все согласная… Вот дура-то я — и не заметила, как заснула. Ну да не беда, одну девку два раза не испортишь… А ты без усов — ну просто студент-правовед, ни дать ни взять. Касатик ты мой ненаглядный, давай поженимся, глупенькой, вот что! Ведь я не женщина…
Думанский замер с раскрытым ртом, а Никаноровна, плотоядно облизнувшись, продолжала:
— Я зверь! Пьяница я запьянцовская и русская амазонка! А ты чего такой квелый? Может, хоть поцелуемся, а? Знаю, по закону до свадьбы целоваться — стыд и страм, а я страсть как люблю, когда стыдно!
Думанский отпрянул было на самый край ложа, но Никаноровна ничуть не смутилась:
— Шучу я! Больно ты мне нужон! Порезвиться охота, смекаешь? Это ведь я так — искушаю, испытание тебе творю.
Старая безобразница изобразила смущение:
— Пардон!
Думанского перекосило. «А все-таки какое отвратительное существо!» И тут же откровенное злорадство охватило его.
— Послушайте, мадам, а у вас, оказывается, и имени-то нет! Просто Никаноровна?! Как же прикажете понимать такой нонсенс? Может быть, у вас громкая фамилия?
— А ты что, сомневаешься? — удивилась старуха. — Еще какая громкая и весьма известная! Не в пример твоему папаше. Хотя ты ведь на слово все равно не поверишь… — Она сняла с шеи медальон — камею с ликом самой Екатерины Великой.
«Удивительно! И даже чем-то похожа в профиль на Императрицу! Такой раритет Государыня могла пожаловать только своей фаворитке, и тогда передо мной знатная особа… — рассудил озадаченный адвокат. — Абсурд полнейший! Купила у какого-нибудь антиквара, впрочем, скорее украла».
— Мое любимое имя — Галя, — мечтательно, нараспев произнесла Никаноровна.
— Вы хотите, чтобы вас называли Галиной? С вашего позволения, теперь буду величать вас Галиной Никаноровной.
— Да хоть горшком назови, сердешный! — А затем попросила жалобно: — Пойдем вместе в уборную? А то опять эти ангелочки разлетались… Боюсь я одна. Ведь сердечко не воробей, вылетит — не поймаешь.