Последний иерофант. Роман начала века о его конце - Страница 120

120

Тут наконец-то, уж непонятно, на радость ли проданному и преданному «Кесареву»-Думанскому, тишину скромного квартала между Сампсониевским мостом и Сампсониевским проспектом одновременно нарушили десятки пронзительных трелей полицейских свистков, поддержанных дворницкими — не менее настойчивыми и тревожными. Вокруг моментально поднялась всеобщая паника. А во двор уже ворвались самые быстрые и усердные из полицейских чинов.

Думанский, изо всех сил выжимая усталый мозг, пытался сообразить, какими увещеваниями можно убедить мерзавца отказаться от его гнусного намерения или же хотя бы повременить со сделкой-сдачей. «В конце концов, быть арестованным и даже невинно сосланным на каторгу все же лучше, чем погибнуть на эшафоте. Может быть, затеять с этим борцом за „справедливость“ политическую дискуссию? Бесполезно — его идейность цинично просчитана, а значит — все мои доводы будут пустыми…»

— Ах ты, брандахлыст, крыса сухопутная, — вдруг важно заявила «товарищу» Яхонту неотразимо-непредсказуемая Никаноровна, выходя на середину комнаты. — Сейчас ты погибнешь от моей неописуемой красоты.

Безо всякого стеснения она выставила вперед жилистую, в сеточках лопнувших вен ногу и принялась медленно поднимать край юбки.

— Ты чего это? — с брезгливым смущением пробормотал Яхонт. — Вы это… Вот несознательная женщина. Я про идеи, а она тут бесстыдничать! Дура баба!

— К ногам привязали ему колосник, газетою труп обернули, сам кок наш прощальное слово сказал, прорыдала престарелая соблазнительница, немилосердно фальшивя. — Сам ты хам фабричный, и все вы…

Не докончив фразы, Никаноровна во мгновение ока выхватила спрятанную за чулком финку и ловко швырнула ее в продолжавшего стрелять Туркмена, завопив при этом во всю силу легких:

— Иисус Христос впереди, Дева Мария позади, ангелы по бокам, нет доступа врагам! Ну что, мои ангелочки, покажем им?

«Вот еще фольклорный артефакт! Еще один народный заговор — неужели в словаре Даля такое отыщешь?» — адвокат чуть не прыснул со смеху, почти рефлекторно, но вовремя подавил совсем неуместно и несвоевременно проснувшееся в душе чувство юмора.

А неистовая воительница, издав свой абордажный клич, уже бросилась на Туркмена сзади подобно дикой туркестанской кошке. Обернувшись, тот мгновенно выстрелил наугад. Воспользовавшись моментом, Думанский тут же атаковал Яхонта. Не успел тот толком ничего сообразить, как правая рука «Кесарева», точно сама, нанесла ему приличный удар из английского бокса, а левая каким-то замысловатым движением выбила сразу оба нацеленных револьвера.

Однако, едва лишь Викентий Алексеевич почувствовал, что даже от бандитской личины может быть какая-то польза, как верх в нем снова взял принципиальный адвокат, которому даже сама мысль о насилии была глубоко омерзительна. И хотя через несколько мгновений он снова смог взять себя в руки, было уже безнадежно поздно. Он был прижат к полу, Яхонт душил его, сидя прямо на широкой «кесаревской» груди. Напрасно Викентий Алексеевич старался оторвать руки врага от «своего» горла, извивался и старался вдохнуть хоть немного воздуха: в глазах неумолимо темнело, в ушах нарастал шум крови, становясь уже похожим на шум набирающего ход паровоза.

Бедный Думанский уже было окончательно распростился с жизнью, как вдруг перед его затуманенным взором предстал Федька Косой.

— Егорушка преставился, — печально, точно жалуясь, произнес он, не понимая, как это могло произойти. Его огромные жилистые ручищи как плети свисали вдоль мощного бурлацко-босяцкого торса.

Яхонт повернул голову к вошедшему, немного ослабив хватку. «Кесарев» мигом напрягся, собираясь рывком освободиться, как раздался оглушительный грохот, подобный тому, что бывает при взрыве, вздрогнули стены, и помещение заполнилось удушливым дымом. Идейный экспроприатор внезапно обмяк, давя теперь уже мертвым грузом на потерявшего сознание Думанского.

В чувства его привел, как всегда, невозмутимый голос Никаноровны:

— Ядрена мать, снизошла благодать! Не зря на шканцах стояли и весь день «уру» кричали.

С трудом спихнув с себя неподвижного Яхонта, Думанский смог наконец повернуть голову. Изогнутая, как крышка консервной банки, дверь бронированного шкафа-сейфа была наполовину открыта, и оттуда — из развороченного металлического чрева, победно озираясь, выкарабкалась Никаноровна. Правый рукав ее платья был иссечен в кисею, весь пропитан кровью, левую ногу подрывница странно подволакивала, но, тем не менее, вид у нее был торжествующий: волосы воинственно всклокочены, глаза сверкали героическим безумием, взгляд блуждал.

— Поверьте, мое сердце трепещет от радости, что я могу снова увидеть вас, — проворковала блатная Валькирия, обращаясь к лежащим на полу мертвым налетчикам.

Не глядя на «Кесарева» и напевая по-немецки что-то бравурное, отдаленно напоминающее то ли марш из «Вольного стрелка» Вебера, то ли вступление к третьему действию «Лоэнгрина», Никаноровна подошла к сейфу и, подобрав с пола розовую шелковую наволочку, принялась скидывать в нее с полок бумаги, разложенные там аккуратными стопочками.

Приподнявшись на локте, все еще толком не соображающий, что же сейчас произошло, Думанский посмотрел на своего «оппонента» (вернее на то, что им еще недавно было). Тот лежал человекоподобной кучей окровавленных тряпок. Отовсюду — из спины, рук и ног — из этого жуткого месива торчали длинные осколки зеркала. От самого зеркала оставалась одна рама — массивная дубовая, и та — закопченная и изрядно покореженная. Туркмен лежал там же, у двери и, судя по всему, тоже был мертв. Наверняка мертв: вряд ли кому-нибудь удавалось остаться живым с наполовину оторванной головой и вывороченными внутренностями.

120